|
|
|
|
|
||
|
|
|
Писать о Готорне тяжело, и даже не потому, что Готорн был великим писателем. Если уж заниматься иерархическими изысканиями, то он вряд ли попал бы в первую десятку американских писателей прошлого столетия. Тем более, в первую десятку мировых. Сложность в другом. Как известно, о Готорне написал Борхес. Впрочем, о ком он не написал?
Так вот. Существует некий набор не гласных, но обязательных к исполнению правил для читающих. Одно из них гласит: глупо заводить разговор о книге, о которой уже говорил Борхес. Ничего нового вы все равно сказать не сможете. И, к сожалению, это истина. Причем из нее следует необходимость вообще отказаться от разговора о книгах. Смотрите последнее предложение предыдущего абзаца.
И тут возникает вопрос: почему все же Борхес написал о Готорне? Упомянутое выше последнее предложение первого абзаца дает на него ответ, по крайней мере, один из возможных: Борхес писал обо всех, кто писал до него. Но, кажется, с Готорном дело обстоит сложнее. Или проще. В данном конкретном случае я не берусь судить.
Маленький сборник рассказов Натаниэля Готорна, выпущенный издательством "Текст", в который вошло девять новелл, не самых, кстати, лучших у данного автора, многое объясняет. Не знаю, случайно ли так получилось, но именно эти девять (семь - впервые на русском) коротких историй нагляднее, чем знаменитая и любимая, кстати, Борхесом, "Алая буква", проясняют то, почему все же Борхес заметил Готорна.
Готорн начал писать гораздо раньше, чем Борхес. И более того: Готорн начал писать гораздо раньше, чем Борхес родился. Но получилось так, что Готорн писал биографию Борхеса. Или биографию его книг. Или наброски к портрету его читателя. Что несколько странно, но вполне закономерно в том мире, который они оба создавали.
Уже названия вошедших в сборник новелл могут навести на эту мысль: "Собрание знатока", например, или "Ведомство всякой всячины". Даже специально задавшись целью кратко описать суть борхесовской прозы (да и стихов), едва ли придумаешь что-то лучше.
Герой "Собрания знатока" заходит на странную выставку, где изучает частную коллекцию, в которой сохранилось немало вещей, всем известных, но безвозвратно утраченных или никогда не существовавших. Соляной столп, в который превратилась Лотова жена, например, или уши царя Мидаса. Среди книг этой коллекции наверняка была и вторая часть "Поэтики" Аристотеля, просто посетитель ее не заметил. Не есть ли это модель, несколько упрощенная, как всякая модель, описывающая методологию построения борхесовского текста?
Сам знаток, в итоге оказавшийся Вечным Жидом, - конечно, личность довольно не симпатичная. Он равнодушен к своей коллекции, он почти ко всему равнодушен. Судя по текстам собрания аргентинского знатока, он был совсем другим человеком. Но, во-первых, надо ли объяснять, что образ писателя, отраженный в собственных книгах, и образ, созданный коллегами (а в нашем случае - еще и задолго до рождения героя), редко совпадают? Во-вторых, Борхесу никогда особенно не везло с литературными двойниками. Сурового слепца Хорхе, серийного убийцу и поджигателя, тоже не назовешь симпатягой.
Примерно ту же схему воспроизводит и "Ведомство всякой всячины". В "Железнодорожном пути на небеса" обыгрывается другой сюжет. За основу взят "Путь паломника" Джона Беньяна (в единственном русском переводе, который мне довелось видеть, книга называлась "Путь пилигрима", автор - Баньян(1)), книги, кстати, не раз упоминаемой Борхесом. Но движение героев от греховной земли через искушения и страдания к небу чудовищным образом преображается в увеселительную прогулку на комфортабельном поезде в компании чертей и закоренелых грешников. Собственно, и дорога ведет, в буквальном смысле, черт знает куда. Странно, что среди обитателей этого железнодорожного бестиария нам не встретился Борхес. Хотя описания некоторых чудовищ вполне достойны и его пера: "У края Долины, как упоминает Джон Беньян, есть пещера, где в его дни обитали два свирепых исполина, Папа и Язычник, усеивавшие землю близ своего логова костями загубленных паломников. Этих гнусных старых троглодитов там больше нет, но их п! окинутую пещеру облюбовал себе другой великан. Он взял за обычай хватать честных путников и откармливать их для своего стола сытной пищей: дымом, туманом, лунным светом, сырым картофелем и опилками. По рождению он германец и зовется Великан-Трансцендентал; но что до его формы, вида, телесного состава и вообще природных свойств, то главная особенность этого злодеюги в том, что ни он сам и никто другой не смог и не сможет его описать. Проносясь мимо входа в пещеру, мы его мельком видели: померещилась вроде бы огромная и нескладная фигура, но больше похоже было на грязный сгусток мглы. Он что-то заорал нам вслед на таком тарабарском языке, что мы ничего не уразумели - не поняли даже, обругал он нас или подбодрил" (с. 97-98).
Но полным выражением "борхесианства", вернее мифа о Борхесе, среди авторов которого и сам аргентинский мудрец, и Умберто Эко, и А.Я.Гуревич, обязательно поминавший Борхеса в своих лекциях по средневековой культуре, причем так, словно бы Борхес - один из ее персонажей, является рассказ "Огненное очищение земли". Впрочем, это так и есть.
Однажды люди поняли, что все, что они накопили за тысячелетия существования цивилизации, им просто ни к чему. Сложили в прериях на диком Западе (не с Востока же придет свет!) громадный костер, да и сожгли оружие, одежду, вино, табак и книги. Громадное количество книг. Некий наблюдатель стоял у костра и методично описывал все, создавая реестр уничтоженного, то есть уничтожая силу акта уничтожения. Недаром культуру, от которой решили отказаться герои Готорна, некоторые определяют как способность к постоянному воспроизводству текстов.
Не об этом ли и Борхес? Не есть ли его литература - лишь попытка избавиться от громадного, постоянно растущего количества книг, составив их подробный реестр, перерастающий в реестр всего на свете, ибо обо всем, что есть, и даже о многом из того, чего нет, написано в книгах? А результатом становится лишь еще одна книга. И делается следующая попытка, порождающая новую книгу, и еще, и еще... Выход - поджечь библиотеку, но в другом монастыре упорные скрипторы найдут время и силы на их восстановление. И, более того, найдется неленивый человек, который опишет пожар в библиотеке и события, ему предшествовавшие.
Впрочем, я не настаиваю на своем мнении. Возможно, Борхес писал о другом. Но, в таком случае, ошибся не я. Ошибся Натаниэль Готорн, его биограф.
Примечания:
(1) В этом нет ничего особенно удивительного. Известно, что первые переводы классики порой назывались несколько не привычно: "Избушка дяди Фомы", например, или "Церковь Матери Божьей в Париже".
|
|