|
|
Виталий Кальпиди. Мерцание.Издание фонда "Юрятин" (Пермский ун-т), 1995.
Необычность этой книжке, сразу бросающуюся в глаза, придают развернутые авторские комментарии к большинству поэтических текстов. То есть сперва стихотворение, а затем, как правило, во много раз превосходящие его по объему поправки и уточнения. Не фактологического даже, но сугубо "идеологического" характера. Точно автору необходимо сделать ваше ощущение от прочитанного как можно более полным и объемным. Необходимым оказываетс договорить все до конца, до логического завершения, правильно расставить акценты, прояснить темные места. Особое внимание к формальной стороне дела всегда было важным для Кальпиди (вспомним его "фирменные" паузы-провисани с синтаксическим акцентом). Так и здесь поэт находит дополнительное действеннное средство для активизации читательского восприятия, вводя чисто технический прием в семантическую структкуру текста. Комментарии выглядят здесь протестом против чтения-скольжения, пробегания глазами, когда музыка впереди смысла. Но - и музыка, и смысл. К тому же комментарии цементируют и без того плотный объем книги, придают ей дополнительную цельность. Автору важно показать, что написана монолитная книга, роман в стихах. Где главным героем становитс дискурс самого поэта, где сюжет есть срез его сознания в конкретный период жизни - от и до.
Положение Кальпиди двойственно и противоречиво. С одной стороны, он укоренен в классической русской традиции, очень многим ей обязан. Но с другой - он, как неблагодарный ребенок, всячески от этой традиции открещивается, капризничает, пытаясь лечь поперек кровати, вывернуть суть наизнанку, как какой-нибудь декаденствующий Оскар Уайльд со своими парадоксами. Важной попыткой такого рода оказалось стихотворение "Исход" из книги "Вирши для А. М.", которое было посвящено деконструкциии мотива осени в русской поэзии как символа упадка и умирания. Оппонентом был тогда выбран Е. Баратынский, которому выговариваются все промахи и заблуждения российских стихотворцев. В нынешней книжке суровые претензии выдвигаются уже всей мировой культуре, виноватой в неправильном, сутулом развитии цивилизации:
... но твердый Пифагор в истерике у тайны вырвал в
рукопашной
ее дизоксорибонуклеид
и: выполз к нам мутант философемы
(потом Эсхилсофоклеврепид
доламывал остатки микросхемы) ...
В своем пафосе деконструктора Кальпиди в каком-то смысле близок тому, что делает Деррида, который воюет с многовековыми напластованиями западноевропейской метафизики из самого центра оной. Двусмысленность положени поэта в том и состоит, что формально "Мерцание" хоть и оригинально выстроенный, но все-таки поэтический сборник, то есть та самая нелюбимая автором литература. Свой опыт он может передать только в этих, достаточно ограниченных рамках. И только на уровне содержания. Которое, как известно последнему герменевту, зависит прежде всего от читателя. Поэтому среди жанровых прототипов этой книги можно в первую очередь вспомнить именнно беллетристическое, а не какое-нибудь религиозно-мистическое произведение. А именно набоковское "Бледное пламя" с его игрой, любовью-ненавистью разных частей, спорящих друг с другом. Вспомним, как поэма Шейда противоречила там комментариям Кинбота. Интересно, что буквально через полгода после выхода набоковского романа появился сборник стихов И. Бродского "Пересеченная местность". Постепенно комментирование собственных текстов и включение этих ранее как бы служебных отделов в основной корпус книги становится даже не модой, но какой-то насущной необходимостью. Очевидно, такую важную особенность современной поэтической культуры Кальпиди просто не мог обойти стороной. В "Мерцании" он пытаетс воплотить тоску по утраченной цельности, аутентичности. Хотя здесь цельность необходима прежде свего для выполнения авторской сверхзадачи. Ибо Кальпиди творит свой миф, свою космогонию ( как и положено модернистскому романисту). Правила и законы быти намечаются в стихотворениях, но получают свое распостранение и толкование в прозаических отрывках. В стихах - музыка, в прозе - смысл. И наоборот. Кальпиди словно пытается уловить некоторые основополагающие идеи в их первозданной данности ( платоновские эйдосы ) и материализовать их, перевести в реальный план. Как можно бережнее эти идеи реконструировать - это, пожалуй, главное, что его волнует. В постмодернистскую эпоху он пытается сделать шаг назад и конструирует вселенную по всем законам модернистской поэтики - дивный, новый, цельный мир. Здесь нет места иронии и дегуманизированной дистанцированности, отсутствует "черновиковая" незаконченность. Примером яркой антипостмодернистской направленности - один из комментариев к тексту "Правила поведения во сне": "Неправда, что Господь играет. Это поклеп. Игра - пошлость и трусость. История - игра. Опасайтесь игры, т. к. сыграть в конечном счете можно только злую шутку и ничего более. Сыграть можно все, кроме любви... Потому что сердце не играет. Игра - это упорядоченный хаос. Порядок и хаос - не антагонисты. Антогонисты - хаос и Бог. А порядок - компромиссное состояние, коим в материальном мире является КосмосЇ.
Словом все сугубо серьезно, основательно, прочно. Точно Кальпиди воспользовался рекомендацией Кьеркегора ("Поэзия, будь она внимательней к религиозному и ко внутреннему чувству индивидуальности, получила бы дл разработки гораздо более значительные задачи, чем те, которыми она занимаетс сейчас"), уделяя пристальное внимание структурированию, упорядочению мироздания. Сообразуясь с чувством собственной индивидуальности, исходя из собственной органики. Что нам стоит дом построить - нарисуем, будем жить. Кальпиди добрый человек. Он пытается гарантировать нам осмысленное существование, берется доказать наше бессмертие. Следовательно, занят не каким-то там плетением словес, но именно что спасением мира. Теперь он не пишет стихов ради стихов, это как бы даже уже не изящная словесность, но логическое обоснование бессмертия, некая ОНТОЛОГИЧЕСКАЯ ФИЗИКА, где разрозненные факты и наблюдения обязаны сложиться-таки в оптимистический пасьянс. Когда после долгого проявления фотоснимок демонстрирует подлинное по-ложение вещей, всю глубину и справедливость однажды сотворенного мира. Нужно только иметь способности и желание. И тогда удастся склеть обломки в гармоническую картину спасенного мира. Малейшие не признаки даже - предчуствия исправления вводят поэта в мистический восторг. Он готов зацепиться за самую малость, за последний пустяк, лишь бы дать выжить своей надежде. И в этом он обычный человек.
Конечно, ты спросишь меня про ад,
похожий на кривозеркальный сад.
Его, отвечу по секрету,
возможно, нету.
Поэтому-то поэзия здесь не цель, но средство(благо специфика формы мирволит - суггестивность, субъективность и все такое) для а) достижени нового знания-состояния; б) передачи этого знания другим. Поэт убежден в единственной правильности своих интуиций, когда выведенные им в медитативных джунглях правила и законы - единственно верные формы бытия. Здоровая поэтическа амбиция. Нечто подобное позволял себе в своих выкладках Л. Витгенштейн: "Истинность изложенных здесь мыслей кажется мне неопровержимой и окончательной. Поставленные прроблемы в основном окончательно решены". И чем мы хуже Витгенштейна...В этой книге Кальпиди сознательно производит впечатление раз и навсегда решившего все проблемы человека. Ибо он не пишет, но подобно пророкам эпох чудес - записывает нечто существующее помимо нашего существования. По В. Подороге "мир мерцает потому, что всякая попытка выйти за границы, предписываемые нам языком, если она успешна, открывает м е р ц а н и е ..." Потому-то в заглавии и стоит "Мерцание", что поэт выходит (пытается выйти) ЗА пределы языка, улавливает иные вибрации. В этой странной книге собраны обычно опускаемые при написании суггестивных текстов моменты. Кальпиди, ничтоже сумняшеся, пытаетс зафиксировать и как-то классифицировать принципиально нефиксируемые и не поддающиеся анализу субстанции. В материальную оболочку (буквы, слова, строфы, абзацы) вгоняются видения и сны, потусторонние признаки или призраки.
Кто стоит за плоской тишиной
и вращает ручку центрифуги?
Это красный, алый, золотой -
жидкий ангел тусторонней вьюги,
колющий невидимой иглой
мой язык то лживый, то упругий.
Он взрыхляет верхние слои,
где слюна подмешана к желанью
славыпреклонениялюбви.
Он своей почти кипящей дланью
лезет дальше - в тайники мои,
к их ненасекомому жужжанью.
Помимо "важных", идеологически перегруженных текстов первой части, в книге есть и стихи "на выдох". То есть та самая литература, собственно лирика в привычных жанровых очертаниях. И не случайно к основному, откомментированному корпусу, автор добавил "постскриптум" - поэтический цикл "Сад мертвецов". В котором после того, как основную задачу выполнил, разрешает себе расслабитьс и отдохнуть. Усталость лечится прозрачностью. Это как бы очень необязательные тексты и в то же время - логическое завершение архитектуры книги, ее купол. И мне кажется, что именно здесь "мерцание", если оно вообще постижимо, достигает верхнего предела. В разряженном воздухе. В лирической невесомости, непривязанности-непредвзятости, выведенности за временные скобки в сад вечных ценностей и чувстсв. Именно здесь, именно так - в стихии свободного падения. Или взлета. Когда притязания поэта оказываются наиболее адекватными форме воплощения притязаний. Когда метафорой вневременного существовани выбирается снег.
Частично в белом, а не нагишом
снег, раздвигая временные щели,
предвидимый к невидимому шел,
но, в целом, ничего не знал о цели.
То молоком, то тенью молока,
то просто байкой о молочной тени
пространство умывается, пока
снег опускается на рыхлые колени.
Кальпиди написал трагическую книгу. В которой он, человек конца ХХ века, предпринимает отчаянную попытку пророчествовать. Оформл мистический опыт в формах той самой "литературы", с которой давно и безнадежно воюет. Имеет ли он такое право (не воевать, конечно, но глаголом жечь) - судить не нам. Важно только, что есть литератор, не боящийся выйти за рамки дозволенного нашими ожиданиями.
Гомер на 7/9 хор, а хор
не разумеет правды, приговором
довольствуясь, невидящий в упор,
что приговор и управляет хором.
Гомер был зряч. Примерив слепоту
казненного вакханками Орфея,
он в слишком человеческом поту
шарахнулся от бездны, холодея
от бездны...
В этом стихотворении Кальпиди пунктирно прослеживает всю историю цивилизации (и поэзии как вечной спутницы и музы). Пытаясь разобратьс в причинах кризиса, загнавшего человечество в бесконечный тупик. Может быть, все идет так потому, что поэты слишком долго вглядывались в бездну. И тогда бездна стала вглядываться в них, потом переползла, проникла через глаза и уши внутрь, пустила корни в неразумных душах, постепенно все укрепл свои позиции. Кальпиди перечеркивает этот многовековой опыт разложения, пытаясь пробиться к началу. У одних вид пропасти вызывает ощущение провала, других заставляет вспомнить о мосте. Там, в бездне, Кальпиди прозревает мерцание. То - "горний ангелов полет...".
|
|