Книга "Рождение клиники" издана в 1963 году. Десять лет спустя "начнется постмодернизм", как мог бы сказать человек либо несведущий, либо чересчур осведомленный. Действительно, начнется небольшой период массового заблуждения: всем будет казаться, что повторение уже пройденного в разных диких сочетаниях и интерпретациях и составляет суть новой модной эпохи. Однако это "самосознание постмодернизма" на деле - всего лишь запоздалый отзвук коперниканского поворота, совершенного Кантом, когда мышление перестало укоренять себя в себе самом, обнаружив свой источник в способности продуктивного воображения. С тех пор генеалогия мышления много раз меняла своего мифического прародителя - им были Язык, Труд, Жизнь, потом Бессознательное, потом, наконец, Иное, Различие и Отсутствие... И на всех этапах этого пути мысль руководствовалась одним побуждением - обнаружить в том, что уже было сказано и помыслено, следы чего-то другого, невысказанного и непомысленного. В этом и состоит суть коммент! ария: допускать одновременно избыток означаемых над означающими, и избыточность самого означающего, благодаря которой обнаруживается скрытое означаемое. Такая двойная избыточность дает толчок бесконечной серии дискурсивных повторов, обогащаемых взаимной игрой означаемых и означающих. "Но необходимо ли, чтобы высказанное в другом месте и другими трактовалось исключительно сообразно игре означаемых и означающих?" - спрашивает Фуко и тут же допускает иной тип анализа дискурсов, при котором "смысл высказывания определялся бы не сокровищем содержащихся в нем намерений, обнаруживаемых и одновременно скрываемых, но разницей, которая его артикулирует в других реальных и возможных современных ему высказываниях или в тех, которым он оппонирует в линейной временной последовательности."

В книге "Различие и повторение", изданной в 1969 году, другой француз, Жиль Делез http://www.imaginet.fr/deleuze, рассуждает на близкую Фуко тему. В противовес расхожему пониманию повторения как повторения "того же самого" Делез разъясняет, что подлинное повторение противоположно любой общности, любому закону (будь то закон природы или нравственный закон), равно как и общим местам привычки или частностям памяти. Этому соответствуют и две трактовки различия: если различие устанавливается между двумя объектами, представленными одним понятием, то в основе лежит повторение одинакового, "того же самого", объясняемое тождественностью понятия и представления. Подлинному же повторению соответствует такое различие, которое лежит изнутри Идеи и есть чистое движение этой Идеи в формах пространства и времени. В этом случае повторение включает различие (а не исключает его) и само включается в изменчивость Идеи, разнородность "апрезентации". Если классическое понятие репрезентирует тождеств! енное в объектах, то делезовская Идея (явно навеянная "Парменидом") ничего не репрезентирует - она суть различие в себе самой.

Отвергаемый Делезом классический мир репрезентации, силящийся довести представление до бесконечности, создает разные виды иллюзий относительно природы различия. Различие понимается либо как то несущественное и случайное в вещах, что ускользает от обобщающей силы понятия или мыслящего субъекта, либо как количественное неравенство или изнанка качественного подобия, либо как негативный момент Понятия в гегелевском смысле. Во всех этих случаях повторение представлено как абсолютное подобие, высшее равенство и бесконечное единообразие бытия. Иными словами, это полная завершенность и тотальность означаемого, по сравнению с которой разделяющая сила означающего просто ничтожна. Однако Делез, полностью солидаризируясь в этом с Фуко, вовсе не пытается восстановить права означающего, укореняя мысль в языке, или постулировать примат различия, давая очередное обоснование современной парадигме Интерпретации. Тем самым Делез, как и Фуко, благополучно минует виртуальную стадию постмодернизма ! (ничем, впрочем, не отличающегося от модернизма) и входит в неведомые широты топологии мысли. Со своей стороны в те же широты входит Фуко, называя их археологией знания.

Мишель Фуко в книге "Рождение клиники" описывает формирование особых машин смысла в составе медицинского знания XVIII - XIX веков. Эти машины состоят из двух серий - видения и говорения, которые коммуницируют в особом пространстве знания. В середине XVIII века язык еще не имеет перцептивной поддержки: врач не видел того, что он видел, и "данные наблюдения" на деле представляли из себя фантазмы воображения. В начале XIX века каждое слово медицинского описания направляет наш взгляд в мир с постоянной возможностью наблюдения, а вся темная изнанка тела, что ткалась в долгих, непроверяемых глазом фантазиях, разом оказалась оспоренной в своей объективности редукционистским дискурсом врача и стала рассматриваться его позитивным взглядом как объект. В начале XIX века медики описали то, что в течение веков оставалось за порогом видимого и высказанного, но не потому, что они начали воспринимать после того, как долго рассуждали, или начали слушать аргументы более сильные, чем воображени! е, а потому, что связь видимого и невидимого, необходимая для любого конкретного знания, изменила структуру и заставила проявиться во взгляде и в языке то, что было и по ту, и по другую ее сторону. Между словами и вещами установилась новая связь, заставляющая видеть и говорить, причем иногда в рассуждении настолько "наивном", что оно казалось расположенным на более архаичном уровне рациональности, как если бы речь шла о возвращении к куда более ранним взглядам.

Формой медицинской мысли, предшествовавшей анатомо-клиническому методу и сделавшей его исторически возможным, была классификационная медицина последней трети XVIII века. Перед тем как быть погруженной в плотность тела, болезнь получает иерархическую организацию семьи, рода и типа. Речь идет ни о чем ином, как о "таблице", предполагающей данность первичной конфигурации болезни в "историческом" опыте, противоположном "философскому" знанию. Историческим является знание, описывающее плеврит с помощью четырех феноменов: лихорадки, затруднения дыхания, кашля, боли в боку. Философским же будет знание, задающее вопрос о причинах этого состояния: переохлаждение, серозный выпот, воспаление плевры. Историческое собирает все то, что так или иначе может быть дано взгляду в плоском пространстве одновременности - пространстве, где аналогии форм определяют сущности, как это происходит в ботанике: растение представляет собой один вид, ибо оно растет, цветет и погибает одним и тем же образом. Т! ело понимается как место смежности, последовательности, смеси различных "ботанических" типов болезни.

В конце XVIII века во Франции сложилась ситуация, когда совпали требования политической идеологии и медицинской технологии: в едином порыве врачи и государственные чиновники требовали на различным образом укорененных основаниях упразднения больниц, врачебных корпораций и медицинских факультетов, мешавших установлению нового пространства медицинского знания и созданию мира, где взгляд, свободный от всех помех, будет подчинен лишь непосредственным законам истины. Однако в течение всего этого периода оставалось неясным, как можно давать с помощью слова то, что умели делать лишь взглядом. Видимое не было ни говорящим, ни сказанным. Медицинский взгляд еще не перенял в клиническом опыте новых условий реализации, он пока не более чем сегмент диалектики Просвещения, перенесенной во взгляд врача.

С точки зрения истории своего возникновения, клиника - это больница, в которой организовано практическое обучение врачей. Протоклиника второй половины XVIII века объединяет и делает чувствительным организованное тело нозологии - науки о классификации и номенклатуре болезней. Это некий способ расположить уже добытую истину и представить ее так, чтобы она систематически раскрывалась. Взгляд, обозревающий страдающее тело, достигает истины, лишь проходя через догматический момент имени болезни. Это все же не взгляд сам по себе, обладающий возможностью анализа и синтеза, но истина дискурсивного знания. В клиническом методе речь идет не об обследовании, а о расшифровке, и в XVIII веке клиника является, по существу, педагогической, не способной открывать новые объекты, создавать новые концепции и располагать медицинский взгляд иным образом.

В период Директории клиника резко меняет свой статус: она становится центром институциональной реорганизации медицины. В клинике интеграция опыта осуществляется во взгляде, являющемся в то же время знанием. Взгляд более не довольствуется констатацией, он открывает и накапливает, знает, решает и управляет. Это более не просто взгляд любого наблюдателя, но врача, институционально поддерживаемого и узаконенного, врача, имеющего право решения и вмешательства. Этот взгляд не связан с прямой решеткой структуры (форма, расположение, число, величина элементов), он должен схватывать вариации и мельчайшие аномалии. Этот взгляд не замыкается в очевидном, он должен позволить оценить шансы и риск.

Если в XVIII веке различаются две формы презентации болезни - симптомы, делающие прозрачным неизменный лик болезни, устанавливающие скрытую неподвижную истину, и знаки, обнажающие временной, драматический срез болезни, то клинический метод стирает их абсолютное различие и утверждает, что впредь означающее (знак и симптом) будет полностью прозрачно для означаемого, существо которого (сердцевина болезни) полностью исчерпывается во вразумительном синтаксисе означающего. По ту сторону симптомов более не существует патологической сущности, все в болезни есть явление ее самой. Набор симптомов образует то, что называется болезнью. Они есть не что иное, как истина, полностью данная взгляду. Однако симптом, в своей означивающей функции отсылая одновременно к связи феноменов между собой и к абсолютному различию здоровья и болезни, сам означивается дважды - самим собой и болезнью, которая, характеризуя его, противопоставляет непатологическим феноменам. Но, взятый как означаемое, он не мо! жет получить смысла иначе, как в более древнем акте, который его заранее трансформировал в знак, акте взгляда, чувствительного к различиям, одновременности или последовательности и частотности. Это не что иное, как кондильяковский анализ, осуществленный в медицинском восприятии. Для совершенного врача все симптомы могли бы стать знаками: речь идет о восстановлении на речевом уровне истории, которая полностью покрывает бытие. Сущность болезни полностью прозрачна синтаксису дескриптивного языка. Если в классификационной медицине природа болезни и ее описание не могут соотноситься без промежуточного элемента - "таблицы", то в клинике быть виденным и быть высказанным сообщаются сразу в явной истине болезни. Клиника вводит в обращение фундаментальную связь перцептивного акта с элементом языка через течение времени: история болезни занимает в структуре нового знания роль, выполнявшуюся в классификационной медицине плоским пространством нозологической таблицы. В клинике, как и в конд! ильяковском анализе, каркас реального намечается по модели языка.

В эпоху клиники медицина более не посвящает себя обнаружению истинной сущности под видимой индивидуальностью, она оказывается перед задачей бесконечного восприятия событий в открытом пространстве, событий, вновь и вновь производимых клиническими машинами смысла. Сложные фигуры навеянной ботаникой типологии сменились областью сходящихся и расходящихся событийных серий разной степени случайности и грамматической связности.

Клинический опыт обладает парадоксальным свойством слушать язык в тот момент, когда он смотрит зрелище. Он аналитичен потому, что воссоздает генез соединения перцептивных элементов, тождественный лишь синтаксису языка, говорящему о самих вещах в тот момент, когда молчат теории, системы, воображение и опыт. Стремление к установлению устойчивой формы корреляции между взглядом и речью в клиническом опыте уже не может разрешиться в таблице и склоняется к идеалу исчерпывающего описания: опрос и осмотр больного требуют дальнейшего перехода от симптомов к знакам, от больного к болезни в форме подробного анамнеза, движимого мифом о глазе, который наконец заговорил, ибо все видимое может быть высказано, и оно целиком видимо, потому что полностью высказываемо.

Клинический опыт сопровождается некоторым числом эпистемологических мифов. Первый из них касается алфавитной структуры болезни, над сущностью которой производится номиналистическая редукция: болезнь есть лишь составленное из букв алфавита слово. Другой миф вводит модель химической операции, изолирующей чистые вещества с дальнейшим созданием таблицы их сочетаний. Еще один миф отождествляет клинический опыт с тонкой чувствительностью артиста. Эти мифы сопровождают клинику в новое пространство, где бесконечно модулированный взгляд сменяется направленным в точку взором. Взор относится уже к невербальному порядку контакта и осязания, к пространству тела, за освоение которого в начале XIX века взялась патологическая анатомия, чуждая клинике в своей отделенности от языка, от времени, от живого тела болезни как текста, читаемого во времени.

Медицинский взгляд должен открыть для себя новый вертикальный путь, идущий от поверхности симптомов к тканевой поверхности, преодолевая их плоскостную двухмерность и соединяя их с помощью третьего измерения. Формируется новая машина смысла, производящая свои эффекты посредством коммуникации серии видимого поверхностным взглядом и непосредственно описываемого и серии телесного, глубинного, скрывающего во внутренних складках очаги локализации болезни. Время патологии и осязаемый обзор органических масс сосуществуют благодаря установлению фиксированных точек локализации болезни. Одновременно меняется структура языка: значение знака не имеет более прямой связи с симптоматикой; знак представляет из себя случайный элемент сходящейся серии симптомов, заставляющий ее производить эффект достоверности. Так, кашель, хроническая лихорадка, истощение, выделение мокроты, кровохаркание делают чахотку все более и более вероятной, но, в конце концов, никогда совершенно достоверной; и только пе! кторилокия (феномен звука определенной высоты, исходящего из определенного места груди) описывает ее без ошибки. Это означает, что знак не говорит более на естественном языке болезни, но обретает форму и значение только внутри медицинского исследования. Проблема установления знаков состоит в том, чтобы вывести на поверхность то, что располагалось в глубине - то есть включить абстрактную машину смысла. Семиология отныне - не чтение, но совокупность техник, которые позволяют обосновать проективную патологоанатомию в смешанном пространстве видимого и читаемого, в котором взгляд наделен осязанием и слухом. Речь не идет более о переводе видимого в читаемое благодаря установлению двузначного соответствия и переводу видимого в знаковое за счет универсальности кодифицирующего языка. Речь идет, напротив, о выходе слов к чему-то утонченно качественному, всегда более конкретнму, более индивидуальному, более рельефному. Речь не идет более об установлении корреляции перцептивного сектора с!

семантическим элементом. Речь идет о полном повороте языка к той области, где воспринимаемое рискует ускользнуть от словесной формы и стать окончательно невоспринимаемым из-за невозможности быть высказанным. В итогежменяется смысл открытия: открыть - это уже не значит вычитать в беспорядочности сущностную связность, это значит отодвинуть язык в сумрак телесной глубины, где взгляд не располагает более словами.

Поиск на WWW страницах: